Собачий бог - Страница 82

Хозяйка стояла на крыльце. При виде барина взмахнула руками:

— Ах, батюшки! Грех-то какой! Феклуша-то наша, Григорь Тимофеич…

— Где Иван? — прервал её Григорий Тимофеевич.

Иван появился позади жены, отпихнул её, встал, — нога вперед.

— Грех замолить можно, — сказал жене, будто и не видел барина. — А со стыдом теперя так и всюю жизнь жить, и помирать будем.

— Иван, где Феклуша? — спросил Григорий Тимофеевич, почти перебивая хозяина.

Иван потемнел, глаза сверкнули.

— А тебе, барин, какое до девки моей дело? Или то же самое, молодое?

Григорий не сдержался, дотянулся, хлестнул Ивана плеткой по лицу. Шапка слетела с него, жена ахнула и юркнула в избу.

— Почему шапку не снимаешь перед барином? — закричал, теряя всякое терпение, Григорий Тимофеевич.

Иван утерся рукавом армяка, надетого внакидку. Поднял шапку.

— А скоро кончится ваша барская власть, — с ненавистью сказал Иван. — Не такие уж мы темные, слыхали кое-что, и грамоте знаем. В столице указ готов — свобода, значит. И тогда, барин, заместо поклона, я тебе вот что покажу.

И Иван протянул Григорию Тимофеевичу здоровенный красный кулак.

Григорий Тимофеевич побледнел, как полотно, взмахнул непроизвольно плетью, но огромным усилием сдержал себя. Опустил руку.

— Где Феклуша? — спросил угрюмо, не глядя на Ивана.

Иван молчал, но из избы выглянул Федька и крикнул:

— Тятька в подполье её спрятал!

— Цыц! — рявкнул хозяин, и Федькина физиономия, вытянувшись от испуга, тут же исчезла.

— За что? — хриплым голосом спросил Григорий Тимофеевич.

Иван хмуро взглянул на него.

— А тебе, барин, должно, об этом лучше знать.

Кусая губы, Григорий Тимофеевич с усилием сказал:

— Но я действительно не знаю.

Из избы донесся слегка визгливый голос жены:

— Ну, расписал: «не зна-аю»! А кто подарки дарил, знает?

— Ч-черт, — ругнулся Григорий Тимофеевич сквозь зубы.

Обернулся. В ворота степенно вошел староста.

— Грех, барин, на подворье черта поминать, — сказал он.

— А звериному богу молиться не грех? — сквозь зубы спросил барин.

Староста промолчал.

— Вот что, — Григорий Тимофеевич снова повернулся к Ивану. — Ты выпусти Феклушу. Слово тебе даю, — вот, при Демьяне Макарыче, — нету со мной у Феклуши греха.

— Ска-азывай! — донесся из избы все тот же визгливый женский голос.

Иван внезапно рявкнул:

— Молчи, дура! — и ногой захлопнул позади себя дверь.

Глядел на барина исподлобья, на лице его попеременно отражались злоба и сомнение.

— Выпусти Феклушу. Ну, я тебя прошу.

Староста вдруг закряхтел.

— Моя дочь — моя и воля! — сказал Иван.

Демьян снова странно закряхтел и не слишком уверенно сказал:

— Нет, Иван, тут ты не прав. Мы пока еще господские.

Иван промолчал.

— Пороть надо не Феклушу, а тех, кто ворота дёгтем мазал, — сказал Григорий Тимофеевич.

Перехватил плетку. Ударил ею о ладонь.

— Ну, вот что, Иван, не шутя говорю: не выпустишь девку, заморишь, — по закону, в каторгу пойдешь.

Он быстро вышел, прыгнул в седло, и поскакал в сторону имения.

Демьян с Иваном вышли за ворота, глядели вслед.

С низкого темного неба посыпалась белая крошка, задул пронзительный холодный ветер. В ветвях придорожных ив закаркали вороны.

— И то, Иван, — сказал староста. — Ни к чему девку губить. Может, и не было греха, а парни от зависти, да по злобе созоровали.

Иван поднял на Демьяна мутные глаза.

Сказал твердо, как отрубил:

— Был грех. Сама созналась.

Демьян очумело уставился на Ивана. Наконец, сообразив что-то, тихо ахнул:

— С барином?

Иван криво усмехнулся, запахивая армяк. Сказал загадочно:

— Сказал бы словечко, — да волк недалечко…

Григорий поскакал не прямо в имение, наезженной дорогой, а свернул в лес, поехал по тропинке, чтобы успокоиться.

Постукивали копыта. На ветвях, нахохлившись, сидели вороны.

Григорий Тимофеевич ничего не замечал, погруженный в свои думы.

Да, Феклуша сильно изменилась в последнее время. Кажется, и подарки её не радовали. И на улице она появлялась редко, а на девичьи вечера и вовсе ходить перестала. Петр Ефимыч это тоже заметил, и сказал как-то, что одной красавицей на Руси стало меньше.

— Глаз-то у нее окривел, — простодушно сказал он. — Вот и терзается девка, показаться боится.

Григорий Тимофеевич внутренне был с ним согласен. Но какое-то сомнение точило его душу. Не только в этом было дело, нет, не только. Вот и ворота…

Отродясь в их деревне такого не было, чтоб ворота молодой девки дегтем мазали. Ведь были в деревне молодые и красивые, и грешили, как у людей водится, и даже ребенка однажды в господский дом подбросили. Григорий Тимофеевич ребенка самолично свез в Вёдрово, нашел там кормилицу, заплатил. Да и теперь, время от времени, посылал в Ведрово деньги: парнишка рос при бывшей кормилице, которую почитал матерью, был смышлёным, любопытным. В Ведрове была двухклассная школа, и Григорий Тимофеевич решил, что парнишке обязательно нужно учиться.

Одно время он подумывал было завести школу и у себя. Но то руки не доходили, то с деньгами становилось туговато: после каждой зимы, проведенной в Москве, приходилось влезать в долги. В Москве была квартира, а Аглаша страсть как любила устраивать балы и вечеринки.

Петр Ефимыч время от времени собирал детишек школьного возраста, учил азбуке, счету. Григорий Тимофеевич корил: надо регулярнее. Хоть бы три раза в неделю. Но Петьке частенько бывало недосуг. То хозяйственные дела, в которых он, впрочем, старался не перетруждаться, то охота, то поездки в Ведрово, к сердечной своей зазнобе…