Собачий бог - Страница 37

А Степка, затеплив керосиновую лампу, сидел за столом и думал. Черный от загара лоб прорезали глубокие морщины. Степка вздыхал и качал головой.

— Однако, ничего не придумаю один. Надо Катьку звать. Она годами постарше, видела больше.

Катька пришла через несколько дней.

— Живой ещё? — сказала она вместо приветствия.

— Недавно чуть не помер. Однако даже в лодку с тенями сел, да потом очнулся.

Катька пожевала черными губами. Сняла старую доху, под которой оказалась телогрейка. Сняла и телогрейку, стащила пимы и блаженно вытянула ноги в чулках, связанных в одну иголку.

Ноги были толстые, искривленные.

— А я ходить плохо стала, — пожаловалась она. — Раньше, бывало, на лыжах до поселка за день добегала. А теперь и думать боюсь. Как до сельпо дойти? Мука кончилась, спичек мало, соли.

— Соли дам, и спичек дам, — сказал Степка. — Муки тоже дам, только у меня у самого мало.

Показал на Тарзана, который мирно дремал у них под ногами, спиной к печке.

— Вот показать тебе хотел.

Старуха внимательно посмотрела на пса.

— У таких, говорят, три глаза. Один на лбу, под шерстью. Он этим глазом духов видит.

— И я то же самое подумал, — сказал Степка. — Только не пойму, как он до Югана добежал, если городской.

— Откель знаешь, что городской?

— А ты погляди. Это он сейчас шибко худой, больной. А был-то, видно, что лошадь. И тайги совсем не знает.

Катька стала качать головой из стороны в сторону. Думать.

Степка молчал, ждал.

Наконец Катька сказала:

— Шкура у него плохая. Доху не сошьешь. Разве шерстяной пояс связать? А то что-то спина болит.

— Тьфу ты! — в сердцах сказал Степка, даже ногой притопнул. — Долго думала, — сказала глупое.

Тарзан поднял голову, внимательно посмотрел на Степку, на Катьку. Потом приподнялся, пошатываясь, и легонько зарычал.

Старики уставились на него.

— Это он на тебя, дуру, рычит, — сказал Степка.

— Ну, раз я дура, так пойду домой, — ответила Катька. — Даже муки не возьму.

— Тьфу! Опять дура! Я тебя для чего позвал? Муки дать?

— Не знаю, — Катька поджала сморщенные черные губы. — А только ругань твою слушать не хочу.

Степка сказал:

— Ладно. Ты сама видишь, пёс какой. Надо нам его судьбу узнать. Путь его выведать.

Катька молчала.

— Ну? — сказал Степка. — Ты шаманить умеешь?

Катька открыла рот, полный белых — своих! — зубов:

— Да что ты! Чего надумал! Я и не помню, какой шаман бывает!

— Ты же рассказывала, — твой отец шаманом был.

— Мой отец давно ушел. А бубен-унтувун и гишу студенты в музей увезли.

— Ишь ты! Какие слова помнишь! — восхитился Степка.

— И ломболон унесли. Какой шаманить! Язык свой забыла!..

Катька подперла морщинистую щеку черной рукой.

— Я ведь в девчонках два года с тунгусами прожила, под Турой. Их язык знала, — сейчас забыла. И слова это ихние. Своих не помню, однако. Старая стала.

Степка помрачнел. Потом лицо внезапно его посветлело.

— В тайге, слышь, тропы остались.

— Знаю, — отозвалась Катька.

— Засечки там на старых соснах.

— Знаю. Только по тем тропам давно никто не ходит.

— Мы разве знаем? — спросил Степка. — Тропа травой заросла, но эвенк так ходит — траву не примнет.

Катька покачала головой.

— Когда тут последний раз эвенк проходил, ты помнишь? И я не помню. Отец говорил — раньше они сюда часто ходили.

Степка упрямо повторил:

— А может, и сейчас ходят. Мы не видим — они ходят.

— Ну, пусть ходят. И что?

— У них шаманы еще есть. Они сильный народ, не такие, как мы.

— Теперь ты глупость говоришь, — покачала головой Катька. — Они тоже теперь в избах живут, телевизор смотрят. Диких-то тунгусов не осталось, поди.

И оба замолчали.

Трещали березовые поленца в печке. Гудело в трубе. За окошком было темно, и мороз наваливался на стекло всей своей мощной, тяжелой белой грудью.

— Ладно, — сказала наконец Катька. — На той стороне Лонтен-Я живет один тунгус. Далеко, а у меня ноги болят…

— А ты санки возьми, — сказал Степка.

— А кто санки повезет? Твой кобель?

Степка с сомнением посмотрел на Тарзана. Вздохнул.

— Ладно. Пусть собака сил набирается, ест, раны зализывает. Когда оклемается, — я сам шамана найду. Верную тропу скажешь?

Катька поджала губы, подумала.

— Муки дай, однако.

Раны заживали трудно. Степка чего только не придумывал: дегтем смазывал, распаренную пихтовую хвою прикладывал, камень грел — на брюхо псу клал, в тряпицу замотав. Тарзан терпел. Но на брюхе оставались красные по краям, зияющие раны с пульсирующей паутиной синих сосудов.

Потом Степка нашел в чулане городскую аптечку. Догадался: развел белый порошок из склянки, стал примочки делать. Сначала дело не ладилось, а потом Тарзан вдруг лизать раны начал, беспокоиться, даже лапами чесал.

— Э! — смекнул Степка. — Лекарство помогает, однако!

Он с уважением посмотрел на склянку, с натугой прочитал непонятное слово, написанное мелкими синими буковками.

— Белый человек хорошее лекарство делал! Теперь буду собак лечить.

Оставшиеся склянки бережно обернул тряпкой, положил в консервную жестянку и поставил на полку в красном углу. Пупыг-норма полка называлась — так старики говорили. На полке раньше боги стояли, и разные полезные амулеты: лягушачьи лапы, сушеные ящерки.

Теперь на этой полке стояла рамка с портретом Степки: Степка был молодой, красивый, в городском пиджаке. Он тогда жениться надумал, пиджак купил, а невесте — в подарок — большой котел.

Только не понравился подарок невесте. И в тот же вечер в буфете маленького аэровокзала Степка пропил и котел, и пиджак, и все деньги.