Собачий бог - Страница 11

— Але-он! — завел свое жених. — Выходи-и!..

Аленка вздохнула. Делать все равно было нечего.

— Ладно, выйду! — крикнула она и погрозила фиолетовым, выпачканным фломастером пальчиком. Это она показала, чтобы Алешка высморкался. Алешка опять засветился, снял рукавицу и закричал радостно:

— Выходи! Я счас! — и побежал куда-то вбок — наверное, запрягать Джульку.

Джулька был здоровенной беспородной псиной, кудлатой, неопределенно-коричневой масти. Грозный с виду, с тяжелым, хриплым басовитым лаем, он, бывало, пугал прохожих чуть не до обморока. Пугал — и наслаждался. Это была его собственная игра: лежать под забором тихо-тихо, прислушиваясь. Пропустит своих, знакомых, пропустит бомжа по прозвищу Рупь-Пятнадцать, который на зиму остался у здешних цыган в работниках, — а как услышит чужие, торопливые, не слишком уверенные шаги, тут же морду высунет над хилыми досочками забора, да как рявкнет мощным басом!

Прохожих словно сбивало с ног. Спотыкались, отлетали к противоположной стороне горбатого переулка, а то и падали. И тогда Джулька, не скрываясь, с наслаждением начинал лаять — и словно голос треснутого колокола разносился над переулком: «Бу-ух! Бу-ух!»

Никто из чужих, конечно, не знал, что Джулька совсем не кусался. Честно говоря, ему и лаять-то было лень. Но он знал, как действует на людей его лай, а особенно — если он высовывал над забором жуткую, огромную кудлатую голову.

Катать Алешку он не любил. Но катал, понимая, что такова уж его собачья судьба. А вот Аленку… Она была легкая, невесомая. Она нежно щекотала его за большим, как у медведя, ухом, — и он летел, грозно порыкивая на встречавшуюся на пути разную собачью мелочь, а Аленка сзади визжала и то и дело падала с санок в сугроб. Тогда Джулька, пролетев вперед, останавливался, падал на брюхо, и молча ждал, когда Аленка выберется из сугроба и снова угнездится в санках.

Аленка выбежала в переулок. Перед ней, виновато втянув голову в плечи, в своем кургузом пальтишке, из которого он давно уже вырос, стоял Алешка.

— А Джулька где? — спросила она.

Алешка длинно шмыгнул, втягивая в ноздрю отвисшую соплю и сказал:

— Заболел Джулька.

— Как заболел?

— Ну, так… Лежит и молчит. Я его и хлебом кормил, и сахар дал, — он только отвернулся.

Аленка строго посмотрела на своего «кавалера». Поправила на нем криво сидевшую вязаную шапочку. Подумала и строго сказала:

— Пойдем посмотрим!

И зашагала вперед. Алешка плелся сзади, шмыгая носом и как-то по-стариковски покряхтывая.

Джулька — невероятных размеров кудлатый пес, — лежал в стайке, на старом половике.

— Его сюда папка перевел, — шепотом пояснил Алешка. — В будке-то холодно, вот он и перетащил.

Он шмыгнул носом и добавил почему-то:

— Один-то я бы не смог.

— Ты папку просил? — спросила строгим голом Аленка, поглаживая громадный лоб Джульки.

— Ну. Долго просил. Он даже в меня поленом кинул. Матерился — страсть. А потом пошел посмотреть. Видит, — подыхает собака-то. Ну, ему жалко и стало.

— Надо было врача вызвать, — тем же строгим голосом сказала Аленка. — Он ветеринар называется.

— Вете… ранар? — удивился Алешка.

Подумал, шмыгнул.

— Не. Соседи обсмеяли бы. В прошлом году у Хоничевых Кабысдох сам сдох, безо всякого этого ветаранара.

— Ве-те-ри-нар! — строго повторила Аленка.

— Ну… Я и говорю… — кивнул Алешка. Ненадолго задумался, наклонив голову набок.

— Вообще-то папка у меня добрый, ты не думай, — зашептал Алешка. — Даром, что дровами кидается. Ну, или выпьет когда, придирается.

Аленка оглядела уютную стайку.

— Я ему это… старого сена с чердака притащил. Чтоб мягше было. А сено осталось, еще когда папка коз держал. Я однажды вечером поссать побежал — а мимо стайки же. А тут луна. Гляжу — из стайки чертова морда глядит! Черная, рогатая, с бородой! Козел, значит. Высунулся, — и глядит!

Он поежился, шмыгнул, неумело приспосабливаясь, следом за Аленкой, поглаживать могучий лоб Джульки, покрытый вялой мокрой шерстью.

— В общем, до сортира я тогда не добежал, — честно добавил он.

— Да ладно тебе про козлов-то… — поморщилась Аленка.

Наклонилась к Джульке совсем низко, заглянула в слезящиеся глаза. Пес через силу попытался лизнуть ее в руку.

Аленка склонилась еще ниже. Алешка подумал — она его целует. Потом понял, — шепчет что-то. Он молчал, — боялся, что помешает.

Внезапно по огромному телу пробежала судорога. Пес вытянулся, задние лапы заскребли по соломе.

И вдруг затих.

— Помер! — ахнул Алешка. Открыл рот, и по лицу его, смешиваясь с соплями, побежали слезы.

Аленка еще раз погладила недвижимую голову пса. Деловито поднялась, оглядела собаку.

— Ты его не корми пока. Только воду на ночь оставь, — сказала строго.

— Чего? — слезы у Алешки мгновенно высохли.

А Аленка уже выходила из стайки в светлый снежный день веселой деловой походкой.

Алешка заторопился за ней.

— Чего ты сказала-то, а? Он же помер, а?

Аленка повернулась к нему.

— Он живой. Только поспать ему надо, одному побыть. Он сейчас там, в другой стране, где мертвые собаки.

Алешка раскрыл рот и глаза так широко, как не раскрывал никогда в жизни.

— Игде? — шепотом спросил он.

Аленка мельком взглянула на него, покачала головой.

— Не знаю. Но к утру Джулька обязательно вернется. Так что воду поставь, и папке накажи в стайку не заходить. Даже если услышит что-то.

— Ну да! Послушает он! Увидит — мертвый, и на помойку за переезд стащит…

— А ты ему скажи, чтоб не трогал. Скажи, пусть завтра стащит! Ты говорил, он у тебя добрый.